— Я обычно людям доверяю, но всякое бывает, — добавила она, по-полицейски изучая удостоверение, которое он ей показал, — сколько раз уже нарывалась. Веришь так кому-нибудь, веришь — и на тебе: давай сюда сумочку и прощай, милая, стой на улице, считай ворон. Вы извините, это не про вас, но за грешника платит праведник, как святые отцы говорят, а береженого бог бережет. У меня двоюродный брат со стороны отца санитаром в Сан-Жозе, в первом отделении, Каррегоза его фамилия, вы знакомы? Низенький такой, полный, лысый, немного заикается, сходит с ума по «Атлетико»? Эмблему поверх халата носит, играл за юниоров, жену его парализовало, она только и говорит: чёрдери, чёрдери? Вы уж простите, что я осторожничаю, но Мендеш мне всегда говорил: Дори (меня Дори зовут), держи ухо востро с незнакомыми, легче перебдеть, чем потом расхлебывать, то же я слышала от сеньоры, которой груди отрезали в институте рака, поднимала петли на чулках, а теперь все на капельницах, да на капельницах, ей почти так же плохо пришлось, как Мендешу, бедняге, он после революции вынужден был переехать в Бразилию, а что поделаешь, оставил мне нежное письмо, обещал, что вызовет, что никого так не любил, как меня, что это вопрос нескольких месяцев, как только устроится там, так и сразу, а мулаток он видеть не может: вонючие они. Месяц, другой — и полечу на боинге в Рио-де-Жанейро, он доктор финансовых и экономических наук, без работы куковать не будет, я вообще не видела, чтобы Мендеша мог кто-нибудь обскакать, работает, как пес, несчастный, хотя легкими слабоват, но это еще не все: деликатность, манеры, и как обращается с женщинами, прямо угадывает, чего мы хотим, ни разу меня не бил, почти каждую неделю цветы, украшения, ужины в Комодору, кино. Я ему, понятно, говорю: малыш, зачем столько роскоши, но Мендеш знал, что я такие вещи обожаю, и не слушал, он просто святой, я так и вижу его с аккуратными бачками (я ему подарила машинку для стрижки «Филишейв» на Рождество), в рубахе «Роза Негра» с иголочки, лак на ногтях так и блестит.

Пауза.

— Вот и вам бы галстук из натурального шелка, пиджак из пьедепуля, а на голову — фиксатуар Брилькрим? В первый раз вижу такого доктора-неряху, прямо механик какой-то, доктор должен быть представительным, так ведь? Кто захочет иметь дело с психиатром, если он — поп косматый? Я вот если в банк иду, так уж требую почтения, солидности, по лицу сразу видно, знающий человек или нет — а как же, специалист, если себя уважает, носит жилетку, БМВ у него серебристое, дома люстры, в ванной золотые краны в виде рыбок водой плюются, войдешь — и видишь: денег куры не клюют, одна мебель на вес золота, вот скажи, что в наше время делать без денег, я без денег гибну, деньги — мое горючее, знаешь ли, отбери у меня мою сумочку крокодиловой кожи, и я — как без рук, привычка к роскоши — чего ты хочешь, не поверишь, но мой отец был профессором ветеринарии в Ламегу.

Она достала контрабандный «Эмел» из жуткой картонной сумки, имитирующей крокодила, и закурила от огонька фальшиво-черепаховой зажигалки. Врач заметил, что туфли на неимоверно высоких каблуках она носит с подследниками и что глубокие, не закрашенные ваксой заломы уродуют кожу союзки: распродажа на площади Чили, поставил он диагноз. У корней волос, где пробор, прорастала седина, толстый слой пудры, как ни старался, не мог скрыть глубоких морщин вокруг глаз и на увядших щеках, обвисших вокруг подбородка, как мягкие занавески из плоти. Должно быть, в бумажнике у нее фотографии внуков (Андреи Милены, Паулу Алешандри, Сони Филипы).

— Через неделю мне стукнет тридцать пять, — нагло заявила она. — Если обещаешь надеть смокинг и отвести меня в приличный ресторан, подальше от «Каракойш да Эшперанса» [140] , я тебя угощаю: с тех пор как Мендеш уехал, у меня в сердце вакуум.

И, сжимая ему плечо:

— Я такая чувствительная особа — жуть, просто не могу без любви. Ты, факт, зарабатываешь прилично, врачи дерут с нашего брата дай боже, если бы тебя привести в порядок, причесать, купить костюмчик на проспекте Рома, может, стал бы и ничего себе, да только мне все это: деньги там, внешний вид — безразлично, меня интересуют только чувства, душевная красота, ты понял, лишь бы мужчина хорошо со мной обращался, возил гулять в Синтру по воскресеньям — и все, и я, считай, счастлива, как канарейка. Я очень веселая — знаешь? — спокойная такая, домашняя. Я, малыш, из того поколения, кому с милым и в шалаше рай: дай мне только мою пенную ванну, депиляцию ног, открытый счет в кондитерской — и больше ничего не надо. У тебя ведь есть двести эскудо одолжить мне на такси до Лиссабона, потому что поезд — это не для моих нервов, у тебя наверняка есть двести эскудо, ты ведь хорошо зарабатываешь, и вообще ты джентльмен, терпеть не могу парней, которые не джентльмены, бездельники такие, вечно одна матерщина на языке у пиздоболов. Извини, но я человек прямой, за словом в карман не лезу, знаю, что говорю, ты со мной по-хорошему, и я с тобой по-хорошему, я тебя буду радовать, если ты меня, конечно, полюбишь, поймешь, оплатишь квартиру; чего я хочу — так это посвятить жизнь кому-то, чтобы водил меня в кино или в кафе, платил бы мне за квартиру, обходился бы как положено, чтобы ему нравился мой песик-таксик, чтобы принимал меня такой, какая я есть. Кстати, мы могли бы быть счастливы с тобой, как ты думаешь? А двести монет подкинешь? Не веришь мне? Ах, малыш, я влюбляюсь прямо с первого взгляда, тут ничего не поделаешь, ты мне глянулся, дай-ка очки надену, рассмотрю тебя получше, чтобы влюбиться еще сильнее.

Сначала она вытащила очешник, но тут же затолкала его обратно на дно сумки («Черт, это для дали») и извлекла из-под кучи бумажных платков, трамвайных билетиков и валяющихся как попало документов очки с линзами такими толстыми, как целые калейдоскопы, зрачки за ними исчезали, растворяясь в толще стекла: психиатр чувствовал себя как под дешевым микроскопом.

— Ой, малыш, да ты молоденький, — вскричали потрясенные диоптрии, — тебе примерно столько же, сколько мне, тридцать три, тридцать четыре от силы, да? Спорим на двести пятьдесят эскудо, что тебе тридцать четыре, я насчет возраста никогда не ошибаюсь, если бы так и с лотереей, я бы уже открыла магазинчик в Ареейру уебись сколько лет назад, Мендеш поклялся мне костями покойного брата, что устроит мне такой в Пенья-ди-Франса, но потом явились эти коммунисты, всех нас обобрали, и все пошло в задницу, накрылось медным тазом, но, если ты думаешь, что я отступилась, ты слеп как муж, который не видит дальше своих рогов: Дори упряма, как осел, в любви и в бизнесе я волкодав: своего не упущу, вцепляюсь мертвой хваткой. Да, кстати, сколько у тебя лежит в банке, больше сотни тысяч? А то мы могли бы, если хочешь, открыть парикмахерскую на паях, «Салон Дори» классно бы звучало, правда? Неоновые буквы снаружи, чистота внутри, богатая клиентура, мастерицы отборные, тихая музыка, кресла бархатные, все как в кино, а я бы сидела за кассой: коммерция — мой конек, ведь я десять лет торговала галантереей у Мендеша и ни разу не допустила ни малейшего ущерба «Аванезе ди Арройуш», а закрылась она, потому что должна была закрыться: магазины тоже изнашиваются, знаешь, как мужские причиндалы, твой-то, плутишка, наверняка весь изношен, но Дори наладит, можно и на одной струне сыграть так, что ах, а еще поставщики «Аванезы» драли с нас втридорога, черти, тут я случайно познакомилась с Леалом, он еще пел на радио, ты его точно знаешь, вот-вот должен был на телевидение попасть, он мне такие песни посвящал в романтическом жанре, я аж плакала, представляешь, видный такой парень, не придерешься, его даже пригласили сниматься в фотосериале для «Хроники», такая история об одном инженере, он сын графини, влюблен в горничную своей матери, которая, оказывается, внучка маркиза, но сама не знала, маркиз жил в Кампу-ди-Орики, в инвалидном кресле, я ему твердила: Леал, соглашайся, соглашайся же, у тебя финансы поют романсы, к тому же ты вылитый инженер, но у парнишки гордость взыграла, он разозлился, да будь это даже кино, говорит, я еще тысячу раз подумал бы, да будь это даже индийский фильм, он просто помешался на индийских фильмах, кто хотел с ним встретиться, всегда мог его найти у дверей отеля «Авиш», очень похож был на Артуро де Кордова [141] и Тони ди Матуша [142] , тот же голос, те же аккуратные кудри, такая же тонкая талия, каждую среду и четверг занимался с гирями и гантелями в Атенеу, а в Кашиаше и на пляже девчонки на него так и вешались, Мендеш смирился, простил меня, он знал мой темперамент и прощал, Леал женился на хозяйке ювелирной лавки из Амадоры, на этой козе драной, у которой и сисек-то толком нет, вдова моряка, тот моряк наварил какие-то сраные бабки на контрабанде: приемники привозил, а может, пизду своей жены предлагал всем подряд направо и налево, я месяц без таблеток уснуть не могла, все вздыхала, даже радиосериал разонравился, Мендеш меня отпаивал липовым чаем, бедняжка, утешал: Дори, я, мол, если доктор разрешит, пойду запишусь на гимнастику в Атенеу, у бедненького была грудная жаба, еле-еле по лестнице поднимался, тут же задыхаться начинал, а сколько раз на мне сознание терял, Дори, успокойся, твой Сладенький здесь, с тобой, Мендеша звали Рейналду, Рейналду-ди-Консейсан Мендеш, но я его называла Сладенький, ему так нравилось, я от горя на пять кило похудела, эх, блядь, встретила бы эту гнойную жабу, рога бы ей зубами пообломала, говноторговка, кошка ошпаренная, в октябре откинула копыта, спасибо аневризме, я благодарственный молебен оплатила у Антония Блаженного, теперь мне радоваться до конца жизни, падре что-то бормочет по-латыни у алтаря, а я на коленях про себя: ты сам не знаешь, о чем молишься, мошенник, да здравствует кладбище Бенфика: там теперь та, которая меня отпидарасила.